Неточные совпадения
А между тем наступал опять вечер с нитями
огней по холмам, с отражением холмов в воде, с фосфорическим блеском
моря, с треском кузнечиков и криком гребцов «Оссильян, оссильян!» Но это уж мало заняло нас: мы привыкли, ознакомились с местностью, и оттого шканцы и ют тотчас опустели, как только буфетчики, Янцен и Витул, зазвенели стаканами, а вестовые, с фуражками в руках, подходили то к одному, то к другому с приглашением «Чай кушать».
Если днем все улицы были запружены народом, то теперь все эти тысячи людей сгрудились в домах, с улицы широкая ярмарочная волна хлынула под гостеприимные кровли. Везде виднелись
огни; в окнах, сквозь ледяные узоры, мелькали неясные человеческие силуэты; из отворявшихся дверей вырывались белые клубы пара, вынося с собою смутный гул бушевавшего ярмарочного
моря. Откуда-то доносились звуки визгливой музыки и обрывки пьяной горластой песни.
Я сидел у
огня спиною к
морю, а Дерсу против меня.
Погревшись у
огня, мы напились горячего чая и тронулись в путь. Все время начиная от самого
моря по сторонам, в горах, тянулись сплошные гари.
Ночевка около деревни Ляличи. —
Море травы. — Осенний перелет птиц. — Стрельба Дерсу. — Село Халкидон. — Живая вода и живой
огонь. — Пернатое население болот. — Теневой сегмент земли. — Тяжелое состояние после сна. — Перемена погоды
Около
моря караван наш остановился. Через несколько минут кверху взвилась струйка белого дыма, — это разложили
огонь на биваке. Через полчаса мы были около своих.
Когда стемнело, с
моря ветром опять нанесло туман. Конденсация пара была так велика, что влага непосредственно из воздуха оседала на землю мелкой изморосью. Туман был так густ, что в нескольких шагах нельзя было рассмотреть человека. В такой сырости не хочется долго сидеть у
огня.
Море свету-огня, яркого,
Жаркого,
Пышного...
Не входя в рассуждение о неосновательности причин, для которых выжигают сухую траву и жниву, я скажу только, что палы в темную ночь представляют великолепную картину: в разных местах то стены, то реки, то ручьи
огня лезут на крутые горы, спускаются в долины и разливаются
морем по гладким равнинам.
Часов в девять вечера с
моря надвинулся туман настолько густой, что на нем, как на экране, отражались тени людей, которые то вытягивались кверху, то припадали к земле. Стало холодно и сыро. Я велел подбросить дров в
огонь и взялся за дневники, а казаки принялись устраиваться на ночь.
Когда мы немного просохли, то начали ставить палатку и греть чай. Только теперь я почувствовал себя совершенно измученным и разбитым. Я лег около костра, но, несмотря на усталость, не мог уснуть. Моим спутникам тоже не спалось. Всю ночь мы просидели у
огня, дремали и слушали, как бушевало
море.
Когда на западе угасли отблески вечерней зари и ночная тьма окутала землю, удэхейцы камланили. Они притушили
огонь. Один из них накрыл себе голову полотенцем и, держа в руках древесные стружки, произносил заклинания, а другой взял листочек табаку, несколько спичек, кусочек сахару и сухарь и все побросал в
море, Это было жертвоприношение.
— Как же-с!.. Геройского духу была девица!.. И нас ведь, знаете, не столько
огнем и мечом
морили, сколько тифом; такое прекрасное было содержание и помещение… ну, и другие сестры милосердия не очень охотились в тифозные солдатские палатки; она первая вызвалась: «Буду, говорит, служить русскому солдату», — и в три дня, после того как пить дала, заразилась и жизнь покончила!..
Потом о больших городах и дворцах, о высокой церкви с куполом, который весь вдруг иллюминовался разноцветными
огнями; потом об жарком, южном городе с голубыми небесами и с голубым
морем…
— Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним
огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну реку, и течет река широко и свободно в
море светлых радостей новой жизни.
Засветили в доме
огня, и вижу я с улицы-то, как они по горницам забегали: известно, прибрать что ни на есть надо. Хозяин же был на этот счет уже нашустрен и знал, за какой причиной в ночную пору чиновник наехал.
Морили они нас на морозе с четверть часа; наконец вышел к нам сам хозяин.
Большое пламя стояло, казалось, над водой на далеком мыске Александровской батареи и освещало низ облака дыма, стоявшего над ним, и те же, как и вчера, спокойные, дерзкие
огни блестели в
море на далеком неприятельском флоте.
Направо туманно-враждебно шумело и чернело
море, отделяясь бесконечно-ровной черной линией от звездного, светло-сероватого в слиянии горизонта; и далеко где-то светились
огни на неприятельском флоте.
— Да-с… Осень, осень, осень, — говорил старик, глядя на
огонь свечи и задумчиво покачивая головой. — Осень. Вот и мне уж пора собираться. Ах жаль-то как! Только что настали красные денечки. Тут бы жить да жить на берегу
моря, в тишине, спокойненько…
— Да здесь человек, как иголка в траве, или капля воды, упавшая в
море…» Пароход шел уже часа два в виду земли, в виду построек и пристаней, а город все развертывал над заливом новые ряды улиц, домов и
огней…
Волны все бежали и плескались, а на их верхушках, закругленных и зыбких, играли то белая пена, то переливы глубокого синего неба, то серебристые отблески месяца, то, наконец, красные
огни фонарей, которые какой-то человек, сновавший по воде в легкой лодке, зажигал зачем-то в разных местах, над
морем…
— Были, конечно, как у всякого порядочного человека. Отца звали Ричард Бенсон. Он пропал без вести в Красном
море. А моя мать простудилась насмерть лет пять назад. Зато у меня хороший дядя; кисловат, правда, но за меня пойдет в
огонь и воду. У него нет больше племяшей. А вы верите, что была Фрези Грант?
Северные сумерки и рассветы с их шелковым небом, молочной мглой и трепетным полуосвещением, северные белые ночи, кровавые зори, когда в июне утро с вечером сходится, — все это было наше родное, от чего ноет и горит
огнем русская душа; бархатные синие южные ночи с золотыми звездами, безбрежная даль южной степи, захватывающий простор синего южного
моря — тоже наше и тоже с оттенком какого-то глубоко неудовлетворенного чувства.
Только что погасли звезды, но еще блестит белая Венера, одиноко утопая в холодной высоте мутного неба, над прозрачною грядою перистых облаков; облака чуть окрашены в розоватые краски и тихо сгорают в
огне первого луча, а на спокойном лоне
моря их отражения, точно перламутр, всплывший из синей глубины вод.
Тихими ночами лета
море спокойно, как душа ребенка, утомленного играми дня, дремлет оно, чуть вздыхая, и, должно быть, видит какие-то яркие сны, — если плыть ночью по его густой и теплой воде, синие искры горят под руками, синее пламя разливается вокруг, и душа человека тихо тает в этом
огне, ласковом, точно сказка матери.
Вдруг Гамлет-Вольский выпрямился, повернулся к Горацио, стоявшему почти на авансцене спиной к публике. Его глаза цвета серого
моря от расширенных зрачков сверкали черными алмазами, блестели
огнем победы… И громовым голосом, единственный раз во всей пьесе, он с торжествующей улыбкой бросил...
Отправляясь с сестрой в церковь, Бегушев надеялся богомольем хоть сколько-нибудь затушить раздирающий его душу
огонь, в которой одновременно бушевали
море злобы и
море любви; он думал даже постоянно ходить в церковь, но на первом же опыте убедился, что не мог и не умел молиться!..
К концу дня дождь перестал и ветер начал заметно стихать. Фон Корен уже помирился с мыслью, что ему сегодня не уехать, и сел играть с Самойленком в шахматы; но когда стемнело, денщик доложил, что на
море показались
огни и что видели ракету.
— А Гарусов еще полютей будет… Народ в земляной работе
заморил, а чуть неустойка — без милости казнит. И везде сам поспевает и все видит… А работа заводская тяжелая: все около
огня. Пожалуй, ты и просчитался, што поехал к двоеданам.
Трое суток без сна, без еды и питья, днем и ночью, и опять днем и ночью, и еще сутки в крошечной скорлупке, среди обезумевшего
моря — и вокруг ни берега, ни паруса, ни маячного
огня, ни пароходного дыма! А вернулся Ваня Андруцаки домой — и точно забыл обо всем, точно ничего с ним и не было, точно он съездил на мальпосте [Мальпост — почтовая карета.] в Севастополь и купил там десяток папирос.
Тут я замечаю, что все
море горит
огнями.
Три тысячи шестьсот приставников надзирали за работами, а над приставниками начальствовал Азария, сын Нафанов, человек жестокий и деятельный, про которого сложился слух, что он никогда не спит, пожираемый
огнем внутренней неизлечимой болезни. Все же планы дворца и храма, рисунки колонн, давира и медного
моря, чертежи окон, украшения стен и тронов созданы были зодчим Хирамом-Авием из Сидона, сыном медника из рода Нафалимова.
Слева и справа от лодки из черной воды поднялись какие-то здания — баржи, неподвижные, мрачные и тоже черные. На одной из них двигался
огонь, кто-то ходил с фонарем.
Море, гладя их бока, звучало просительно и глухо, а они отвечали ему эхом, гулким и холодным, точно спорили, не желая уступить ему в чем-то.
Море отражало
огни фонарей и было усеяно массой желтых пятен.
Все это приходило на память при взгляде на знакомый почерк. Коврин вышел на балкон; была тихая теплая погода, и пахло
морем. Чудесная бухта отражала в себе луну и
огни и имела цвет, которому трудно подобрать название. Это было нежное и мягкое сочетание синего с зеленым; местами вода походила цветом на синий купорос, а местами, казалось, лунный свет сгустился и вместо воды наполнял бухту, а в общем какое согласие цветов, какое мирное, покойное и высокое настроение!
Рыжий свет выпуклых закопченных стекол, колеблясь, озарил воду, весла и часть пространства, но от
огня мрак вокруг стал совсем черным, как слепой грот подземной реки. Аян плыл к проливу, взглядывая на звезды. Он не торопился — безветренная тишина
моря, по-видимому, обещала спокойствие, — он вел шлюпку, держась к берегу. Через некоторое время маленькая звезда с правой стороны бросила золотую иглу и скрылась, загороженная береговым выступом; это значило, что шлюпка — в проливе.
Он упомянул знойный торнадо, попутно прихватив штиль; о призраке негра, о несчастьях, приносимых кораблю кошками, об искусстве лавировать против ветра, о пользе пепла для ран, об
огнях в
море, кораблях-призраках.
И в ту самую ночь, когда пароход шлепал колесами по спокойному
морю, дробясь в мрачной зыбучей глубине своими
огнями, когда часовые, опершись на ружья, дремали в проходах трюма и фонари, слегка вздрагивая от ударов никогда не засыпавшей машины, разливали свой тусклый, задумчивый свет в железном коридоре и за решетками… когда на нарах рядами лежали серые неподвижные фигуры спавших арестантов, — там, за этими решетками, совершалась безмолвная драма.
На берегу в темноте виднелись кое-где
огни;
море плескалось в берег, на небе висели тучи, а на сердце у всех такая же темная, такая же мрачная нависла тоска.
Действительно, среди влажной ночи подымался ветер;
огни фонарей неровно мерцали под его порывами, и глухой гул
моря доносился с берега, точно рев просыпающегося зверя.
Дома в Москве уже все было по-зимнему, топили печи, и по утрам, когда дети собирались в гимназию и пили чай, было темно, и няня ненадолго зажигала
огонь. Уже начались морозы. Когда идет первый снег, в первый день езды на санях, приятно видеть белую землю, белые крыши, дышится мягко, славно, и в это время вспоминаются юные годы. У старых лип и берез, белых от инея, добродушное выражение, они ближе к сердцу, чем кипарисы и пальмы, и вблизи них уже не хочется думать о горах и
море.
Еще друзья и ближние останавливались на площади и на улицах говорить между собою, но скоро настала всеобщая тишина, подобно как на
море после бури, и самые
огни в домах (где жены новогородские с беспокойным любопытством ожидали отцов, супругов и детей) один за другим погасли.
Поздним вечером этого дня, когда рабочие на промысле поужинали, Мальва, усталая и задумчивая, сидела на разбитой лодке, опрокинутой вверх дном, и смотрела на
море, одетое сумраком. Там, далеко, сверкал
огонь; Мальва знала, что это костер, зажженный Василием. Одинокий, точно заблудившийся в темной дали
моря,
огонь то ярко вспыхивал, то угасал, как бы изнемогая. Мальве было грустно смотреть на эту красную точку, потерянную в пустыне, слабо трепетавшую в неугомонном рокоте волн.
В блеске солнца маленький желтоватый
огонь костра был жалок, бледен. Голубые, прозрачные струйки дыма тянулись от костра к
морю, навстречу брызгам волн. Василий следил за ними и думал о том, что теперь ему хуже будет жить, не так свободно. Наверное, Яков уже догадался, кто эта Мальва…
В рыбачьей хижине сидит у
огня Жанна, жена рыбака, и чинит старый парус. На дворе свистит и воет ветер и, плескаясь и разбиваясь о берег, гудят волны… На дворе темно и холодно, на
море буря, но в рыбачьей хижине тепло и уютно. Земляной пол чисто выметен; в печи не потух еще
огонь; на полке блестит посуда. На кровати с опущенным белым пологом спят пятеро детей под завывание бурного
моря. Муж-рыбак с утра вышел на своей лодке в
море и не возвращался еще. Слышит рыбачка гул волн и рев ветра. Жутко Жанне.
— Как холодно! Боже мой, как холодно! Так, вероятно, когда уезжают ночью рыбаки, оставив на берегу тлеющий костер, из темной глубины
моря вылезает нечто, подползает к
огню, смотрит на него пристально и дико, тянется к нему всеми членами своими и бормочет жалобно и хрипло...
Нынче вечером увидите
море!» Но
море — все отступало, ибо, когда мы наконец после всех этих гостиниц, перронов, вагонов, Модан и Викторов-Эммануилов «нынче вечером» со всеми нашими сундуками и тюками ввалились в нервийский «Pension Russe» — была ночь и страшным глазом горел и мигал никогда не виданный газ, и мать опять горела как в
огне, и я бы лучше умерла, чем осмелилась попроситься «к
морю».
Зодчий удаляется. Поэт спускается к
морю и садится на скамью. Сумерки быстро сгущаются. Рог ветра трубит, пыль клубится, гроза приближается, толпа глухо ропщет вдали, на моле, откуда видны сигнальные
огни. Вверху, над скамьею, вырастает Дочь Зодчего. Ветер играет в ее черных волосах, среди которых светлый лик ее — как день.
Полно смотреть в это звездное
море,
Полно стремиться к холодной луне!
Мало ли счастья в житейском просторе?
Мало ли жару в сердечном
огне?
А на той стороне, прямо пред глазами бушевало, ревело и свистало целое
море сплошного
огня.